Перерыв на жизнь - Страница 8

К оглавлению

Поэтому взрослая Рада прекрасно понимала, почему Гергердт вот так запросто ворвался в ее жизнь, пришел к ним в дом.

Нагло. Без страха и сомнений. Да, он уже не тот мальчик. Мужчина. Опасный, властный, влиятельный. Но он пришел, потому

что гордость и уязвленное самолюбие не имеют возраста, не знают времени.

— Гера, — вдруг говорит она, — дай ириску. Смотрит ему в лицо.

А Гера смотрит вперед, лезет в карман пальто и вытаскивает оттуда ириску.

— Гера, — хохочет она, — эти дрянные конфеты портят зубы. — Разворачивает конфету и сует в рот. Сто лет не ела ириски,

забыла, какие они на вкус.

— У меня хороший стоматолог, — режет невозмутимостью.

Дружинина давится смехом, прикрывает рот ладонью и отворачивается к окну.

Он думает, чтобы успокоиться. А она это делает, чтобы он не заметил набежавших слез.

Артём позволяет ей выбрать ресторан, но место, куда они сядут, он определяет сам.

Им достается круглый столик. С круглым диваном. Ей было бы намного удобнее, если бы они сели друг напротив друга, но

Гере удобнее сидеть рядом с ней. Не в такой, конечно, близости, чтобы толкать друг друга локтями, но все равно рядом.

— Я с работы и очень голодна, — сообщает Рада, лениво бегая глазами по строчкам меню. — Ну просто очень. Гера, ты

любишь рыбу? Что ты любишь? — спрашивает, не глядя на него.

— Я все люблю. — Он не спешит. Он еще не открывал папку. Он пока смотрит по сторонам, оценивая публику и обстановку.

— И устрицы? — так же, не поднимая взгляда. — Я не люблю устрицы. Аристократический деликатес, да. Но я их не люблю,

не мое это, не понимаю я их. А ты, Артём, любишь устрицы? Или ешь их, потому что носишь пальто от Бриони? — Теперь

смотрит на него лучистыми зелеными глазами.

— Я не люблю устрицы, — признается он и открывает меню.

— Так, я готова сделать заказ. Я буду цезарь и пасту с морепродуктами. И апельсиновый фреш. А с десертом мы потом

определимся. Мы же дойдем до десерта?

— Хотелось бы. Очень, — многозначительно говорит он. — Вино. Какое ты будешь вино?

— Никакое. Я не пью.

— Совсем?

— Крайне редко. И сегодня точно не повод.

Они делают заказ. Им тут же приносят сок и вино (Гергердт просит для себя сухое красное), потом закуски.

— Артём, где ты учился?

Рада достает сигареты и кладет пачку на стол. Те самые Richmond Cherry. Не тонкие, а обычные. Достаточно крепкие.

Гергердт попробовал их, скурил одну сигарету.

На ее вопрос он отвечает улыбкой и некоторое время молчит.

— Я закончил филфак. — Наслаждается ее недоумением. — Это так удивительно?

— Нет. Но мне очень трудно вписать тебя в филфак, — говорит Рада и тут же думает, что вряд ли вообще сможет куда-

нибудь вписать Геру.

Никак не может она представить, чтобы Гергердт увлеченно чем-то занимался. Несмотря ни на что она не может себе это

представить.

— То, что я закончил филфак, как-то мешает мне употреблять мат? — понимая, что ее смущает, спрашивает прямым

текстом.

— Не думаю, что тебе вообще что-то может помешать.

— Я три иностранных языка знаю, и что? Это у меня должно быть на роже написано? А мне просто нужно их знать, у меня

бизнес за границей, вдруг меня на*бывают, задолбаешься с собой переводчика таскать. Но русский язык я люблю. Потому

что душевный он. А какая русская душа без мата?

— Да, вижу, душевно все у тебя.

— У меня от всего сердца. Без океюшек и хаюшек. Если все круто, то это – за*бись, а если плохо, то п*здец.

— Последнее, впрочем, может так же выражать крайний восторг.

— Абсолютно. Или «смеркалось».

— Чего?

— Это тоже, когда все плохо.

Радка смеется.

Боже, как она смеется. Мягко, искренне. Точно шутом станешь, будешь всякую чушь пороть, лишь бы она вот так смеялась.

Смех гаснет, но на ее губах остается улыбка. Эхо той случайной непритворной радости.

— Гера, ради бога, почему филфак? — Аккуратно достает из пачки сигарету.

— Как это почему? Потому что книжки читай да чистописание учи — вот почему.

— Ну, с чистописанием у тебя все в полном порядке.

— Я же говорю: люблю русский язык, уважаю за многогранность. Что написано пером, не вырубишь топором. Тут

аккуратность нужна.

Она прикуривает и выпускает тонкую струйку дыма. Опирается локтями на стол, выпрямляя спину и подаваясь чуть вперед.

Молчит. Поворачивает к нему голову.

— Такие, как я, поступают не туда, куда хочется, а туда, куда удается, — продолжает он. — Особенно, если единственная

способность, которой обладаешь, — хорошая техника чтения. Зато, знаешь, какие мне наша кураторша, Морозова Зоя

Юрьевна, характеристики в ментовку писала? Все отделение валялось. Добрая бабуля, одинокая, к сироткам

неравнодушная. Ей надо-то всего ничего: на даче картошку посадить, картошку выкопать. Говорю, Юрьевна, вот хера ли ты

возишься с этой дачей, куплю я тебе два мешка картошки и ведро клубники, сиди не дергайся. Нет, говорит, свое надо. Свое

так свое. До сих пор гонцов к ней засылаю. А то еле ходит уже, а все охает, грядки, бл*ть, у нее не полоты.

Радка молчит. Поднесла сигарету к губам, чтобы затянуться, так и не затянулась. Смотрит и молчит.

— Ну, очаровал я тебя? Нет? П-фф, — Он тпивает вино и уверенно откидывается на спинку дивана. — Смеркалось. Ладно.

Придумаю какую-нибудь другую душещипательную историю с субъективным подходом к действительности.

— Так ты все это придумал? Про Зою Юрьевну… Прям сейчас насочинял?

— Конечно. Картошка-клубника… — смеется он, прикуривает черную с золотым фильтром сигарету.