Перерыв на жизнь - Страница 40

повторяет он. — Знаю я, когда твое «я» на куски раздирают. Но я из своего горя вырос, у меня время было. Целая жизнь. А

у нее нет времени. — Тут он улыбается какой-то звериной улыбкой. Дикой: — Знаешь, каково узнать, что тебя на помойке

нашли? Это не шутка, не фигура речи. Правда. Вот так… как котенка бездомного, собачонка — на помойке. Ни фамилии, ни

имени, ни отчества… Ничего своего нет. Фамилия мне досталась от врача, который реанимировал; отчество – от

участкового; имя – от водителя скорой помощи. Ничего своего. Человек из ниоткуда. Дети все бездомные, детдомовские за

своих родителей держатся, любых, хоть наркоманов, хоть алкоголиков. Они не дураки, не наивные, им надо. Так надо. Потому

что корни. Корни всем нужны… знать, откуда ты… как человек без корней? Дерево же не будет жить без корней, так и

человек. А у меня их нет, представь. Вот за что держатся? Ничего нет. Ничего! День рождения свой не праздную, хрен знает,

в какой день я родился. Записали, как записали. Не крещенный и креститься не буду, а вдруг я мусульманином должен быть.

Глупости, думаешь, да? Не глупости. Не глупости. Суки, хоть бы бумажку положили, имя написали. Имя, фамилия, день

рождения. Я же жил у них какое-то время. Как-то же меня называли? Как? Или вообще не называли? Суки, день рождения бы

написали… Не за что держаться. Ничего нет, даже дня рождения. Только за воздух и держаться – зубами. За амбиции свои

держаться. Больше не за что! А теперь день рождения у меня тринадцатого августа и по гороскопу я Лев.

Сейчас Гергердт говорит об этом не то что спокойно, но не особо волнуясь. Пересказывает. Ничего не чувствует. Хотя…

Что-то чувствует, но не так, как тогда, когда узнал все про себя. Тогда голова кружилась. Ломалось все внутри. Все

сломалось.

Дети любят свои дни рождения. Праздник это. Подарков ждут. Некоторые знаю время, когда родились. Кричат: «Семь

часов! Я родился!» Кто в семь, кто в двенадцать, а кто в половину пятого. Радости-то сколько! А он не знал. Нет у него этого

дня. Когда кричать, когда радоваться? Где оно – начало? Когда – его начало?

Собакам бездомным и то легче. Им незачем знать свои корни. Они же животные. Да и то, у некоторых родословная

почище человеческой. И даже паспорт. А он же человек, не собака какая-то!

— Артём, так, может, покреститься… С чего-то надо начинать. Ну, корни-то… Верить…

— Кому верить? — засмеялся он жутким холодным смехом. — Где ваш Бог был, когда мамка моя умирала? Когда Кучка

меня в детдом вернул? Ваш Бог в отпуске был, когда мою девочку какие-то пид*расы на куски рвали. А за что? Все по

заслугам? За какие заслуги ее так? Она малявкой, как принцесска была… платья, шляпки, розочки… косы вот такие, вот

такие до ж*пы косы, — показал пальцами толщину косы, — что она кому сделала? Ириски жрала, потому что они зубы

портят? Ох*еть как согрешила! В библиотеке сидела, книжки читала. Ребенка убили. Она жить не хочет, где мне для нее

теперь Бога взять? В рот я… вашего Бога. Есть бабло и будет справедливость, нет бабла – ничего не будет. Я по головам

шел, я на всех срал. Наркотой торговал, чем только не торговал. Людей убивал. Всех и всё продавал. Мне деньги нужны

были. И видишь, сижу перед тобой живой-здоровый. И не за что меня поймать. Никто не поймал. И не говори мне, что не все

можно купить за деньги. Да, может и не все. Но очень много. А я все и не пытаюсь, а только то, что мне нужно. Я говорю, что

знаю. Что прожил-пережил, то и говорю. Лично твои ценности не трогаю. На них не покушаюсь. Я тебе ничего не доказываю.

Но точно знаю, когда жрать нечего, никакие ценности не работают. Не помогут. Ты ими не нажрешься. Будешь пряник в

салфетку заворачивать и есть вместе с салфеткой, чтобы сытнее было. Будет справедливость, будет. Если есть бабло.

Справедливость ваша только за деньги покупается.

Алёна слушает, чувствуя, как мурашки стягивают плечи. Его манера речи просто разрушительна для сознания. Вроде и

монотонно говорит, гулко, в одном ритме. Но так согласные выделяет, точно разум в стальных тисках держит, заставляя

концентрироваться на словах. Захочешь – не оторвешься.

Гергердт мелко дрожит. Но не от нервов, переживаний. Нетерпеливостью дрожит. Едва сдерживаемой яростью,

разрушительной энергией. Как вулкан. Земля уже ходуном ходит, и вот-вот польется лава. Для Гергердта, с его

темпераментом, такие разговоры убийственны. Ведь промедление смерти подобно. Гера никогда не терпит с исполнением

своего решения, а тут приходится.

Хочется передернуться и сбросить все, но она сдерживается. Это будет слишком заметное движение, Артём не должен

этого видеть. От его взгляда все внутри леденеет. Виски стискивает тупая боль. Какой тяжелый он… Но за этим и пришел,

пусть выговорится.

Гера опускает глаза, долго изучает свои руки. А когда вновь смотрит на Алёну, у нее сводит шею. От напряжения. Надо

отпустить хоть чуть-чуть, они же еще не договорили.

Медленно выдыхает.

— Гера, там все плохо. Такой, как раньше, она никогда не будет.

— А я не знаю, какая она была раньше. Меня она сейчас устраивает. Кайфую от нее такой, а остальное мелочи.

— Мелочи? Тебе и не представить, какая это травма для женщины. Легко не будет. Не страшно тебе? Не боишься в это

лезть?

— Мне? Страшно? Смеешься, — холодно улыбается он. — Я свое отбоялся. Мне ничего не страшно. Я за два месяца людей

до самоубийства доводил, что я одну самоубийцу не вытащу? Доводил я людей. Знаю, как довести. Потому что у каждого