Перерыв на жизнь - Страница 64

К оглавлению

стискивает кулаки, а прижимает свои крупные раскрытые ладони к белой скатерти. Чтобы успокоиться.

Рада коротко вздыхает, вновь обращая к Артёму пронзительный взгляд. Тянется к своей рюмке. Теперь водка не страшна.

После произнесенных слов внутри становится горько, теперь эту горечь только водкой запивать. Она легко вливает в себя

крепкую жидкость и смело закусывает. Прикрывает глаза на секунду. Открывает и смотрит на Гергердта. Он ждет, что она

скажет что-нибудь зловредное.

— Что, какая гадость наша заливная рыба?

А она выдает с тяжелым вздохом:

— Не люблю зиму. — Накалывает на вилку еще один кусочек мороженой рыбы, предварительно сбрызнув его лимоном и

поперчив. Не торопится, хочет как следует распробовать.

— Почему?

— Как почему? — слегка удивляется. — Мороз. Холод. Гололед. Буран. Снегопад. Пробки. Аварии.

— А я люблю, — чуть улыбается Гера и опустошает рюмку.

— Почему? — теперь спрашивает Рада.

Он чуть приподнимает плечи и тут же снимает пиджак, словно, пожав плечами, понимает, что в нем ему невероятно тесно. А

ему становится жарко. Водка согревает внутренности, кровь ударяет в лицо, скапливается в ладонях. Приятное тепло

разливается по телу.

— Ну? — Она все так же пытливо смотрит на него, желая получить ответ. — Почему же ты любишь зиму?

— А что хорошего в жаре? Толкаться среди потных, жарких тел. Что хорошего?

Она не поймет, почему он любит зиму, даже если он попытается объяснить. Рада не поймет. Наверное, никто не поймет, кто

не знал ощущения, что нет крыши над головой. Нет ничего! Именно зимой дом сильнее ощущается домом. В тот краткий миг

на границе тепла и холода, когда переступаешь ее, и это застоялое знакомое тепло родных стен бьет в лицо.

— Дай сигарету, — просит она.

— Не дам, — невозмутимо отказывает он. — Ты же бросила курить.

— Да? — смеется. — А ты бросил?

— Нет.

— Значит, я тоже нет. Ладно. Меняю секс на сигареты.

— Как это? Я отдаю тебе сигареты и всю ночь сплю спокойным сном?

— Нет, милый. Вот если не дашь мне сигареты, точно будешь спать спокойным сном. Думаю, даже не одну ночь ты так

будешь спать. Тебе пора уже, наверное. Совсем ты разленился.

Гера знает, о чем она говорит. Еще бы не знать.

Она такая горячая была — вот-вот кончит. Но он не довел ее, не стал. Оставил ее пылающую и злую намеренно. Она тогда

ничего не сказала, а сейчас заговорила. Пусть говорит. Должна. Пусть просит. И точно скажет, чего хочет.

Он протягивает к ней руку, дергает за край бабочки, распуская ее. Замечает, как расширяются темные зрачки, чуть

приоткрываются чувственные губы. Тонкие пальцы выпускают вилку. Рада собирается что-то возразить, может быть, но

замирает молча. Ему кажется, что и дышать перестает. Его пальцы будто невзначай касаются ее подбородка. Потом

специально. Потом он трогает ее губы, и у нее перехватывает дыхание. Он скользит вниз по шее, бесцеремонно забирается

под воротник, расстегивает верхнюю пуговицу блузки. Стягивает бабочку и небрежное бросает ее на стол.

— Остальное сама снимешь. Дома.

***

Она никогда не раздевалась для мужчины, снимала одежду перед сексом, да, но для мужчины не раздевалась никогда.

После изнасилования противно стало само ощущение, что кто-то снимает с нее одежду, обнажает, трогает. Со временем

следы, оставленные теми извергами, прошли, но тело все помнило, болело и не выносило прикосновений. Раньше

чувствовала себя унизительно и беспомощно. Долгое время не могла позволить Артёму раздеть себя только потому, что

боялась: не дай бог, именно его руки вызовут эти противные чувства. Боялась не только чувства гадкие вновь испытать, но и

физические ощутить симптомы. Не хотела, чтобы после Артёма мучили зуд и жжение, а тело покрылось сыпью. С Антоном,

бывало, уже через пару часов «цвести» начинала. Поэтому наутро после секса с Гергердтом первым делом побежала к

зеркалу искать на себе красные пятна. Нет, чистое оно было, а отметины, которые теперь украшали ее грудь, имели совсем

другой характер. Ей это нравилось — что Артём оставлял на ней свои следы. Она их рассматривала. Им улыбалась.

Помнила, как они получались. Когда Гера раздел ее сам, беспомощность свою все же осознала, но другая она с ним, —

слабость та не унизительная, а от дикого желания, от приятной истомы, от возбужденной дрожи...

А теперь она раздевается для него. Он пристально наблюдает за ней сидя на кровати. Сидит и смотрит, не отрываясь, как

она избавляется от одежды.

Рада начинает с брюк (жакет скинула вместе с пальто, в гардеробной на первом этаже), освобождает из петель две мелкие

пуговицы на широком поясе. Расстегивает молнию. А пальцы непослушные — подрагивают; руки предают — наливаются

свинцом по самые локти. Эти ее брюки очень узкие. Они плотно обтягивают бедра, так что аккуратно снять их, чтобы ткань

мягко соскользнула с ног, не удается. Приходится крепко вцепиться в край и, стягивая, чуть собрать его в кулаках. Но вот

брюки сваливаются на пол. Дружинина мысленно радуется, что на ней нет колготок или чулок. Не представляет, как снять их

красиво. Не сможет. Пальцы неуверенно принимаются за черные пуговицы белоснежной рубашки. Постепенно ее полочки

расходятся в стороны, являя взгляду грудь, еще прикрытую бюстгальтером, который по цвету сливается с кожей. Теперь

сбрасывает блузку с плеч. Тянет вниз, оголяя спину, вытаскивает руки из рукавов. Черт, забыла расстегнуть манжеты!